О наслаждении

Про английскую готику и не только

 

Испытываем ли мы страх смерти после смерти? Интересный вопрос, на который довольно трудно ответить. Судя по сообщениям главных авторов мировых путеводителей по загробному миру, Вергилия и Данте, никто им на страх смерти не пожаловался. Жалоб было много: на скуку, на однообразие, на утомление, но о страхе смерти как-то все забыли. Умалчивают о страхе смерти и души, вызываемые с помощью медиумов. Их, правда, об этом и спросить забывают.
Смерть от многого избавляет. В том числе и от страха, права дурацкая поговорка: снявши голову, по волосам не плачут. В аду уже нечего бояться. Вот ужас — это пожалуйста, сколько угодно, вместе со страданиями и отчаянием. А страха нет, он исчезает. Растворяется в других ощущениях и чувствах. В раю тоже нечего бояться. Любопытно, есть ли страх в чистилище? Страх перевода в ад? Впрочем, православные существование чистилища отвергают.

Переживание страха естественно для человека, это один из признаков физического бытия. Более того, можно сказать, что страх — один из параметров бытия. Во всяком случае — бытия осознанного. Страхи многочисленны и разнообразны: один боится ящериц, другой — обвала на биржевом рынке. Один боится полысеть, другой — исписаться, третий — что жена ему изменяет, а четвертый боится всего сразу. Именно в силу индивидуальности переживаний, количество страхов безгранично. Страх сопутствовал человеку всегда, и мы им наслаждаться приучились, и оставляем крошечки души и капли тела для страха во всех его проявлениях. Страх Божий изначально присущ любому человеку, или, по крайней мере, должен быть ему присущ.

Страх — один из признаков существования, «боюсь — значит существую». Страх — один из признаков благополучия.

Страшно потерять любовь, власть, богатство, талант. Когда их имеешь. Но потерял — и все, никакого страха. Если ты боишься смерти, значит, ты еще чуточку жив. Идешь по ночному кладбищу, кресты стоят, мрак, все замерло и затаилось, тишина жуткая, страшно, вдруг кто-нибудь вылезет, схватит холодными, склизкими пальцами за ногу, потащит куда-то. А вылез, схватил, потащил — и никакого страха, один ужас. Ну, потом может быть боль, еще что-нибудь, поседеешь весь, заикаться начнешь, но страха уже никакого. Конечно, понятия «страх» и «ужас» путаются, взаимопроникают и заменяют друг друга. Категория ужасного издавна входит в систему эстетических оценок человечества, и изображение ужасного всегда было одной из главных задач искусства. Ужасное часто совпадает с понятием безобразного, без которого невозможно осознать столь важную для эстетики абстракцию, как красота. В готике эстетика безобразного играла очень важную роль, всякие там разные химеры собора Парижской Богоматери, дьяволы на резных капителях, изображения Страшного суда и ужасы живописи Иеронима Босха, одного из последних великих представителей средневекового мышления. А мы смотрим на ужасы, ими созданные, и испытываем приятное эстетическое чувство.

Известно пристрастие эстетов к карликам, уродам, бородатым женщинам и прочим экстравагантностям природы. Красота, конечно, страшна, но и безобразие — страшно красиво! Веласкес, например, или фильм «Уродцы» Тода Браунинга. Вообще-то трудно себе представить, как карлики Веласкеса с наслаждением оценивают тонкость и психологичность своих портретов, так же как и героев Тода Браунинга, с восхищением на себя взирающих. Так для них-то ничего особенного в этом зрелище нет, реализм нормальный и голый. Приятно рассматривать эти шедевры мирового искусства, когда у тебя ручки и ножки на месте или почти на месте, и по холке нежно гладит чувство страха, что ножки и ручки можно потерять. К наслаждению безобразным всегда примешивается наслаждение страхом.

Если ты испытываешь страх старости, значит, ты еще хоть как-то и где-то молод. Вот кто-то хватается за стволовые клетки, золотые нити, ботокс, лифтинг, увеличение груди, члена и липосакцию. От страха старости? В молодости — да, бывает. Конечно, это еще и результат стремления к совершенству, и дань общепринятому. Но это также и страх перед грядущим: может, я в свои пятьдесят еще обновлюсь так, чтобы мне семидесяти не стало никогда. Но мне для этого должно быть пятьдесят, а не семьдесят. То есть должна оставаться хотя бы видимость того, что как-то можно подновить свою физическую оболочку, чтобы она пришла в соответствие с внутренним ощущением, против грядущего протестующего. А стало семьдесят — и боятся уже нечего. В семьдесят ботокс, лифтинг, увеличение груди, члена, стволовые клетки, золотые нити и липосакция — уже одно чистое искусство, обман, уловка, осознанные и продуманные, без гнева и пристрастия. Старость страшна только со стороны, для молодежи, но в семьдесят тебя уже покидает страх, что тебе семьдесят исполнится. Может остаться только страх, что тебе исполнится семьдесят один, но это — редкость, семидесяти одного уже мало кто боится. Мечты о попытке вернуть молодость — не страх. Это тоска, ностальгия, совсем другое чувство. Игра старости в омоложение не свидетельствует о страхе, это просто ее, старости, времяпрепровождение. Вполне достойное. Пиковая дама бесконечно значительнее Лизы.

У замечательного барочного генуэзского живописца Бернардо Строцци есть великая картина под названием «Старая кокетка». Она изображает сильно декольтированную старуху, сидящую спиной к зрителю, лицом — к зеркалу. Буфы, ленты, в руке старуха кокетливо держит розу, перед зеркалом раскиданы всякие драгоценности, жемчужные ожерелья, а в прическу ей втыкают страусовое перо две молоденькие служаночки, пышненькие, с личиками. Лыбятся за ее спиной, чистые обезьянки, в общем, «старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Графиня не имела ни малейшего притязания на красоту, давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад». С юности мне эта картина из Пушкинского музея очень нравилась, но я заметил метаморфозу, происходящую с ней. Годы идут, и чем дальше, тем все более и более значительным становится лицо старухи, отраженное в зеркале, все более спокойным, горделивым и выразительным, и все более противно хихикают две нечесаные мартышки, снующие вокруг нее. Суетливые, гаденькие, мелкие. Считают ее страшной, чтобы замаскировать свои страхи. Она же, величественное безразличие, очищенное от мелочи физиологичности, воплощенная Европа, культура, прекрасна и бесстрашна, как Жанна Моро в роли Маргерит Дюрас. Мартышкам же страшно, они маскируют свою растерянность за мелочными и жалкими ухмылочками. Безнадежность достойнее надежд, кастраты избавлены от страха кастрации. Потеря больше, чем обладание.

Страх — чувство протяженное, обращенное в будущее и с будущим связанное. Страха прошлого не существует, есть только страх того, что прошлое аукнется в будущем. Так, например, сладостно переживание во сне страха экзамена, который предстоит еще сдать. Просыпаешься и с сожалением чувствуешь, что все — обман, экзамены уже все сданы, и никогда тебе не быть больше молодым. Страх сменяется сожалением. И даже, можно сказать, сожалением об отсутствии страха.

Страх — один из признаков благополучия, а благополучие в принципе аморально.

Какой пресной была бы жизнь без страха! Как страхом наслаждается чистое и девственное детство, самое безнравственное время в жизни человека! Что может быть лучше, как упоительна каникулярная ночь где-нибудь в деревне, когда, полный невинной испорченности, залезаешь под одеяло с тремя-четырьмя своими сверстниками и жуткий шепот ползет по комнате, смачный такой, рассказ про красную руку, как она идет по улице, поднимается по лестнице, звонит в дверь, и... а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Переживание страха — одно из чувственных удовольствий, страх ласкает органы, как сладость фруктов — вкус, аромат цветов — обоняние, упругость кожи — осязание, нежный пейзаж — зрение и звуки лютни — слух. Страх старости — одно из наслаждений юности. Эстетизация страха — извечное развлечение человечества.

Нет больших мастеров страха, чем англичане. О, как они умеют им наслаждаться! Со времени «готических кошмаров», вошедших в моду во второй половине восемнадцатого века, они все шлифуют и шлифуют свое мастерство. Фюссли и Блэйк в первую очередь, но также и Джозеф Райт из Дерби, Джеймс Барри, Мэри Косвэй, Джеймс Гилрей, Джордж Ромни, и Радклифф, и Бэкфорд, и, конечно, Мэри Шелли! А далее — до бесконечности, Конан Дойл, Герберт Уэллс, и Носферату, и все интервью с вампиром вместе взятые, и вся кинематографическая и телевизионная Вальпургиева ночь, вплоть до искусства Дамиена Херста, Гленна Брауна и братьев Чапмэн. Чарующее сливочное обаяние английского страха замечательно передано в фильме Кена Рассела «Готика».

Умение наслаждаться страхом англосаксы принесли в Новый Свет. Англичанам, быть может, ими изобретенный саспенс удавался столь хорошо именно потому, что жизнь на острове была сравнительно безопасной и демократичной по сравнению с континентальной Европой, а так как без страха все становится слишком пресным, то и приходилось его выдумывать. Американцам жить еще безопасней, поэтому так хорошо в благополучии Твин Пикс помечтать о том о сем, о кровавых комнатах и кровожадных карликах. Правда, в блистательной книге Николаса Певзнера «Английскость английского искусства», посвященной анализу основных отличительных черт английского национального духа и их воплощению в визуальных искусствах, о сладости страха, насаждаемой «готическим романом», не упоминается. О готике как перманентном состоянии английской души, все время прорывающейся на поверхность через многочисленные «gothic revival», сказано очень много, но об одном из существеннейших моментов готической стилизации, наслаждении чувством страха, не говорится вообще. Между тем нагнетание напряжения и воздействие на нервы зрителя и слушателя стало характернейшим приемом англо-саксонской культуры от средневековых баллад до современного кинематографа. От диалога с призраком на стенах Эльсинора до развевающихся занавесок в фильмах Хичкока благоразумные англичане вновь и вновь заставляют себя, а вслед за собой и весь мир, упиваться тягучим и мучительным ощущением ожидания чего-то сверхъестественного, не укладывающегося ни в какие границы разума, непонятного, необъяснимого и, тем не менее, вожделенного.

Золотым веком эстетики страха стало время расцвета и бешеной популярности готического романа в конце XVIII — начале XIX столетий. С публикации романа Горация Уолпола «Замок Отранто» в 1765 году в английской литературе началась настоящая вакханалия привидений, вампиров, маньяков и прочей нечисти, реальной и нереальной, завладевшей умами читающей публики от горничных до леди. Страх английского производства приобрел такую популярность, что со временем стал чем-то вроде обязательной программы для любой уважающей себя английской усадьбы, повышая ее ценность в большей степени, чем водопровод или центральное отопление. Ко времени викторианского процветания Британской империи страхи и ужасы стали столь же характерным признаком английскости, востребованным англоманами всего мира, как оксфордское образование, женский роман и радости мазохизма, называемые на континенте «чисто английским родом любви». Американцы, если покупали загородный английский замок, то обязательно требовали дворецкого и привидение, чтобы заполучить все удобства и неудобства подлинно английского образа жизни. Английский страх, импортированный в Америку, в произведениях Эдгара По подвергся современной обработке и стал столь популярен, что просто захлестнул мир. Опираясь на традицию готического романа, Эдгар По создал стиль, определивший характер индустрии массовых ужасов, заполонивших сегодня планету.

Для того чтобы понять специфику английского страха, отличающую его от страхов континентальных, достаточно сравнить готический роман и любое сочинение маркиза де Сада. И то и другое — детища века Просвещения. Ужасы, нагроможденные де Садом, могут вызывать различные ощущения — от отвращения до восхищения, но они никого не заставят ежиться от сладкого предчувствия неизведанного и напряженно ждать развязки. У де Сада все определено: то или иное количество жертв будут сношать и мучить различными способами и предметами, и все кончится разорванной задницей и перерезанным горлом. Наращивание сюжетной увлекательности в дальнейшем будет развиваться только вширь: за счет числа участников, их физических характеристик и разницы в социальном положении. Ужас нарастает, а страха нет. После того, как отсношали и убили первую жертву, множится их количество, но качество не меняется.

В готическом же романе важна протяженность страха, наполненного иногда безрезультатным ожиданием, лишенным цели, направления и конца. Бесконечная протяженность глухих коридоров, проезд по темной чаще леса, беспокойное ожидание неизвестных сил среди семейной идиллии, смутный сон в спальне, причем обязательно — очень уютной спальне. Разнообразие де Сада монотонно, однообразие английского ужаса вариативно. Правда, различны задачи: де Сад-то ищет Бога, а готический роман занимает время. Соответственно, различен и результат: у де Сада читатель, пройдя ужасы и пытки, если он обладает разумом, становится чище и лучше, а дочитав готический роман, отложит его в сторону, вздохнув с облегчением.

Повторюсь: страх — один из признаков благополучия, тяга к его эстетике — тем более. Поэтому happy end — обязательный итог готического романа. В этом отношении показателен все тот же фильм «Готика» Кена Рассела: после ночи бесконечно повторяющихся кошмаров милая компания молодых и эксцентричных английских интеллектуалов пьет утренний чай на свежем воздухе. Готические наваждения рассеялись и превратились в часть модных развлечений. Не так уж и важно, что практически всех участников вакханалии страха и безмятежного чаепития ждет преждевременная трагическая смерть. Смерть — тоже времяпрепровождение.

Неудивительно, что, поднаторев во всевозможных страхах, англичане создали и парадигму страха старости — «Портрет Дориана Грея». Типичное свидетельство молодости англосаксов, ведь это совсем юная европейская нация в сравнении с континентом. В романе Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» есть сцена, когда молодой герой приезжает в Париж, где охотится за модной аристократической красоткой и, добившись ее, оказывается в туалетной комнате, где видит фальшивые локоны, зубы и телячьи котлетки, что красавица прикладывала к щекам, чтобы сообщить им упругость и румяность (кстати, рекомендуем всем этот, мало известный у нас способ). Пелэм уносит от нее ноги из последних сил, и спрашивается: кто кого боится? Уж, конечно, не француженка, которая на самом-то деле и есть настоящий охотник, а Пелэм. Строящий из себя денди, он просто сочная, но заурядная дичь. Француженке нечего терять, кроме своих цепей, она, как Спящая красавица, пролежала сто лет в колючках, так что теперь готова схватить любого мимо проходящего. Жадная и бесстрашная. А Пелэм в штаны наложил. Вожделение к молодости не свидетельствует о страхе, наоборот, это — проявление отчаянного бесстрашия. Из-за своей молодости, все время терзаемой страхом старости, англосаксы, как по эту, так и по ту сторону океана, и придумали все прелести: ботокс, лифтинг, увеличение груди, члена, стволовые клетки, золотые нити и липосакцию, а также гламур, боящийся воспроизведения старых лиц на своих обложках. Все портрет Дориана Грея пытаются выдумать. Постареют, будут посмелее.

Версия для печати