География переворота

Октябрьские события между Киевом и Казанью

Приводимые рассказы показывают, как распространялась большевистская власть из Петербурга и Москвы по России. Неделя, две, три, а то и месяц с лишним уходили порой на то, чтобы сковырнуть провинциальный уклад и расшевелить уездный мир.
Октябрьская революция в центре описана бесчисленное множество раз - и сторонниками и противниками. О событиях «на местах» такого не скажешь.

Сергей Германович Пушкарев
Известный историк, автор классического курса «Россия в XIX веке», родился 8 августа 1888 года в слободе Казацкой Староспольского уезда Курской губернии. Среднее образование получил в курской классической гимназии. Был сторонником правого течения меньшевистских организаций. Не принимая непосредственного участия в подпольной политической работе, поддерживал, однако, дружеские отношения с харьковскими социал-демократами, был арестован в 1910 году, после двухмесячного тюремного заключения отдан под гласный надзор полиции, исключен из университета. Уехал в Германию, прослушал три семестра лекций в Гейдельберге и Лейпциге. Вернулся в Харьков и летом 1917 года закончил университетский курс.

- Я примыкал к течению, которое на жаргоне того времени называлось «оборонцы». В июле, как известно, после кратких успехов и, так называемого, наступления Керенского, произошел страшный погром русских галицийских армий, особенно одиннадцатой, которая при первом же немецком контрударе обратилась в беспорядочное бегство. Это поражение произвело на всех очень сильное впечатление. И я тоже был угнетен этим до последней степени. Дальше произносить оборонческие речи, сидя самому за печкой, мне показалось не совсем морально удобным, и я принял решение поступить в армию, чтобы принять активное участие в защите молодой российской республики.

Должен сказать, что это решение было встречено весьма иронически не только моими друзьями социал-демократами, но также и моими родственниками. И даже в канцелярии харьковского воинского начальника, когда я туда явился, секретарь с недоумением спросил: «С какими целями вы хотите вступать в армию?» Я ответил высокопарно: хочу защищать российскую республику. Он пожал плечами и сказал: «Ну что ж, попробуйте». Мне выдали назначение в 24-й пехотный полк, стоявший в городе Мариуполе на берегу Азовского моря.

Явился, получил обмундирование и поселился в казармах. Восьмая рота была очень многочисленна. Было нас человек 250 или 300. В большинстве это были или мальчишки-новобранцы, проходившие срочную службу, или уже пожилые дядьки, призванные из запаса, которые мечтали совсем не о победе, а о скорейшем возвращении домой. Не обнаружил я там ни боевого духа, ни военного профессионализма. В результате, вся моя служба состояла в бесконечных спорах с большевистскими пораженцами о целях войны и об интересах Отечества.

В казармах до обеда спорили, а после обеда люди куда-то разбредались. Некоторые шли на море купаться, лежали на пляже, другие отправлялись на городскую площадь слушать бесконечные речи и те же самые споры пораженцев и оборонцев, в которых и я принимал участие на стороне меньшевиков-оборонцев.

- А, скажем, идея Учредительного собрания что-то значила для этих масс?
- Идея Учредительного собрания владела умами интеллигенции, а народные массы интересовались совершенно другим: скоро ли будет мир и чья будет земля. Вопросы политические в народе почти не обсуждались.

Скоро, однако, случился большевистский переворот, и военная жизнь совершенно замерла.

В начале декабря наше начальство рассудило: так как в Петербурге укрепились у власти большевики, а Полтава находится на территории Украины, то мы должны признать власть не петербургского Совнаркома, а киевской Рады. И депутацию от нашего училища послали в Киев. Я входил в эту депутацию - она состояла из трех офицеров и трех юнкеров. Нас принял военный министр Украинской Рады, знаменитый Симон Петлюра. Младший офицер, хорошо говоривший по-украински, объяснял ему трудность нашего положения. Я ничего не говорил, только слушал. Петлюра имел вид солидный, стоял в позе немножко наполеоновской, но, как выяснилось из разговора, большой реальной силы, тем более, военной силы, в его распоряжении не было. И рассчитывать на какую-то помощь киевского правительства мы не могли.

Когда мы возвратились в Полтаву и сделали доклад, наш генерал Адамович сказал: «Господа, что делать, нас 600 человек, я на вас полагаюсь всецело, но, согласитесь, мы не можем изменить ход истории, ведь мы даже не знаем, за какое правительство мы теперь должны сражаться. Конечно, никто из нас не хочет и не будет воевать за Совнарком, но и никого другого, кому мы могли бы служить, не видно. Поэтому нам остается только ликвидировать училище и разъехаться в разные стороны».

Решение это было одобрено, конечно, и училищным комитетом, потому что никакого другого решения быть не могло. Мы попрощались с нашим генералом, сняли свои юнкерские погоны с плеч и поехали - кто куда.

- В каком это было месяце, и куда лично вы отправились?
- Я поехал в село Прохоровка Курской губернии Корочинского уезда, где было имение моей матери. Это было в декабре 1917 года. Советская власть в то время в деревне еще не имела упорядоченного аппарата, но появились комиссары, в частности, волостные комиссары. В нашей волости комиссаром был какой-то балтийский матрос, которого противники большевиков называли дезертиром. С какого корабля он дезертировал и когда, я не знаю. Но это был типичный такой большевистский полуреволюционер-полубандит, который был полон ненависти к буржуям, в частных разговорах со мной он выражал мнение, что нужно было бы устроить еремеевскую ночь, освободиться от «буржуЁв», помещиков и уже больше с ними не возиться.

Что касается крестьян, то они приняли новую власть пассивно. Им очень нравился декрет о земле, который аннулировал помещичье право собственности и отдал землю крестьянам. Но вели они себя совершенно спокойно, никаких выпадов против нашей семьи не было.

Мой старший брат был до революции мировым судьей в Корочинском уезде. Его мужики очень уважали, потому что он чрезвычайно обстоятельно вел судебные заседания, и мужики иногда говорили: «Он как обедню служит». Так что, повторяю, никаких личных обид, никакой злобы мы не встречали. Жили по-прежнему… Мать моя была тяжело больна, она не могла без посторонней помощи двигаться. И вот к нам в Прохоровку приехал этот волостной комиссар-матрос и созвал сельский сход для обсуждения, как поступить с нашей семьей. Он произнес горячую речь, сказал, что теперь все принадлежит народу, а у вас тут живут какие-то пушкари до сих пор, их необходимо выселить. Но так как для моей матери, если бы ее выбросили в декабрьский мороз на улицу, это было бы началом мучительного умирания, я решил на сельском сходе выступить против областного комиссара и обратиться к сельскому обществу с просьбой о справедливости и милости. Сход проходил в помещении школы. Ораторы забирались на стол и оттуда обращались к аудитории. После речи областного комиссара и я залез на стол и сказал:

«Граждане крестьяне, вот вы слушали речь волостного комиссара. Он вам говорил про декрет о земле. Я вам тоже могу прочесть этот декрет, там совершенно ясно сказано: помещичьи земли переходят к крестьянам. Но там ничего не сказано о том, что семьи помещиков надо выгонять из их домов. Тем более вы знаете, в каком состоянии моя мать, для нее это означало бы смерть. Она вам ничего плохого не делала, и я думаю, что сход не решится вынести смертный приговор моей матери и обречь на мучения моего брата, который тоже никогда вас ничем не обижал».

И мужики загалдели: «Это правда, это да, земля, понятно, отходит к народу, это как полагается, а у своем доме как они жили, так пускай и живуть».

И так начался спор. Волостной комиссар настаивал на нашем выселении. Я возражал, крестьяне соглашались со мной. Тогда комиссар прибег к последнему и решающему, с его точки зрения, аргументу. В то сумасшедшее время признаком буржуазности считались шляпка или очки. И вот, обращаясь к сходу и делая презрительный жест в мою сторону, волостной комиссар закричал: «Эй, товарищи, да что тут разговаривать! Вы только посмотрите, вот мы тут все трудящие пролетарии, сколько нас есть, мы все тут без очков. Только один нашелся у очках, это господин пушкарь». (Указательный палец в мою сторону.)

Я опять влез на стол и сказал: «Граждане крестьяне, я думаю, что если у меня слабое зрение и если мне доктор предписал носить очки, то это не такое большое преступление, за которое мою мать надо зимой выгонять из дома». Мужики загалдели: «Эта ничаво што он у очках, нехай носить очки». Таким образом, последний аргумент волостного комиссара был отвергнут, и я возвратился домой «у очках», и еще некоторое время мы с матерью и братом прожили дома. Потом мать мы переправили в Харьков, брат уехал в уездный город, а я еще некоторое время жил там, пока, наконец, ранней весной не вынужден был тоже бежать в новообразованное украинское государство.

- А когда вы покинули Россию?
- Я переехал в Харьков. Там возобновил занятия в университете в качестве ассистента у профессора Клочкова, потом был оставлен при кафедре русской истории для подготовки к профессорскому званию. С декабря 1918 года до июня 1919 года мне пришлось прожить в Харькове под властью большевиков. В июне 1919 года к нам в Харьков пришла добровольческая армия. Я немедленно поступил рядовым в сводно-стрелковый полк и был в составе этой армии до конца антибольшевистской борьбы, был тяжело ранен, последнее время был в Крыму в составе армии генерала Врангеля. 1 ноября 1920 года наш последний главнокомандующий эвакуировал свою армию из Севастополя в Турцию.

Михаил Германович Корнфельд
- Я был призван в 1917 году, недели через три после Февральского переворота. Имея право выбора, я отправился в казармы Семеновского полка, по совету моего соседа, семеновца, а также и потому, что моя квартира находилась в двух шагах. Я был зачислен на положении вольноопределяющегося в 7-ю роту, но оставался там около двух недель, в течение которых обучался собирать и разбирать винтовку, ходить в строю и так далее. Когда начальство ознакомилось с моим curriculum vitae, меня назначили секретарем культурно-просветительной комиссии полка. А две или три недели спустя я был единогласно избран ее председателем. Еще через две или три недели полковой комитет назначил меня председателем полкового суда. Я был очень смущен этим назначением, но протестовать не приходилось.

Мы решили, что первой и насущной задачей нашей культурной комиссии было, насколько возможно, политически просветить солдат, помогать им разбираться в создавшейся обстановке. Нам казалось, что наиболее подходящим средством будет специально издаваемый листок, приноровленный к умственному складу наших солдат и к неизменному содержанию казарменных дискуссий и споров. В результате обмена мнениями нами было вынесено решение представить на утверждение командира и полкового комитета проект издания еженедельной газеты под названием «Семеновец». Этот замысел был реализован, и через несколько дней появился номер первый, имевший несомненный успех. Каждый номер содержал, во-первых, наиболее важные приказы, во-вторых, одну или две коротких злободневных статьи, рассматривавших в занятной форме какую-нибудь военную проблему, вызывающую сугубый интерес, сомнения или споры, наконец, в-третьих, полковую хронику и разные мелочи. «Семеновец», увы, просуществовал недолго - мы успели выпустить три или четыре номера. Печатался он, конечно, не официально, в типографии Комиссариата внутренних дел и пользовался большой популярностью у типографских рабочих.

В нашем полку служил будущий маршал Тухачевский. Я с ним познакомился, когда он бежал из плена и прибыл в полк молодым офицером. Мне рассказывали, что он был большим поклонником Наполеона и во время похода постоянно читал исторический труд, посвященный наполеоновским войнам. У нас он пробыл недолго и в скором времени уехал, кажется, в Москву.

- А какова была дальнейшая судьба Семеновского полка?
- В дальнейшем его расформировали, как и все полки дореволюционной армии. Мы пытались его спасти, я даже участвовал в переговорах с Урицким по этому поводу. Кстати, узнав, что я бывший издатель «Сатирикона», Урицкий сказал мне, что рад познакомиться и что сколько-то лет тому назад для него, для Ленина и еще некоторых его друзей получение «Сатирикона» было настоящим праздником.

- Когда они жили за границей?
- Да.

- Таким образом, Семеновский полк не был расформирован?
- Семеновский полк - и как боевая единица, и как носитель славных военных традиций - прекратил свое существование. Было решено создать на его основе формально новую единицу, подчеркнув именем ее назначение. Она была названа Полком по охране Петрограда. Судьбе наших товарищей, казалось бы, не угрожала никакая опасность, мы могли уехать со спокойной совестью.

- То есть, ваше стремление сохранить Семеновский полк объяснялось, главным образом, заботой о товарищах?
- Да, именно так.

- А вы сами не собирались там оставаться?
- Нет. Я сам собирался уезжать, и в конце октября 1918 года я и еще некоторые из моих сослуживцев по полку уехали на юг.

- В Белую армию?
- Нет, кто куда. Я сначала хотел ехать в Крым, но не попал туда, а поехал в Винницу, потом еще скитался, в конце концов оказался в Париже.

Наталья Дмитриевна Полонская-Василенко
- Я родилась в 1884 году в Харькове, мой отец был военный. Он происходил из слободской Украины и принадлежал к старому старшинскому роду, который дал нескольких выдающихся людей, в том числе и знаменитого писателя и историка Григория Петровича Данилевского. Когда мне было пять лет, мои родители переехали в Киев, я училась в Фундуклеевской гимназии, потом поступила на Высшие женские курсы, кончила их в 1911 году. Тогда же я стала ассистентом Высших женских курсов, а в 1916 году, по окончании университета, работала приват-доцентом. Я была первой женщиной-историком на филологическом факультете Киевского университета Святого Владимира. С 1916 года и до 1943-го, когда выехала в эмиграцию, я работала в университете и других высших учебных заведениях, например, в Археологическом институте, с 1924 года была научным сотрудником Украинской Академии наук.

Роль Совета рабочих и солдатских депутатов была самая ужасная. Мой учитель и большой друг профессор Довнар-Запольский только случайно не был расстрелян, потому что на него были сделаны доносы: будто бы он был в сношениях с царской охранкой. После того, как произошло большевистское восстание в Петербурге, в июле была предпринята попытка организовать такое же в Киеве, но она окончилась неудачей. Тем не менее все чувствовали, что Киев был на бочке с порохом. Потому что всюду сновали большевистские агенты, которые вели пропаганду против Центральной Рады и Временного правительства и подготавливали переворот. Октябрьский переворот в Киеве прошел почти незамеченным. Просто киевские большевики присоединились к петербургским, и - конец. Я получила известие об этом во время заседания Института археологии.

- Так что фактического большевистского переворота в Киеве 25 октября не было?
- Не было. Подпольные организации присоединились, но власть оставалась в руках Центральной Рады, и она даже до некоторой степени усилилась после Октябрьского переворота. Следствием неудачной попытки захвата власти большевиками в октябре было то, что из Киева вышли войска, которые раньше признали Временное правительство. Весь штаб киевского военного округа отправился на Дон и перешел к Деникину. В Киеве остались две власти - Центральная Рада и Совет рабочих депутатов. Совет в 17-м году еще не набрал силу, поэтому внешнее представительство и официальное руководство Украиной принадлежало Центральной Раде. В ноябре 1917 года была сделана попытка созыва конгресса, на котором выступила большая группа большевиков, неожиданно потерпевшая страшное фиаско. Тогда эта большевистская группа уехала в Харьков, где они образовали свое правительство. Таким образом возникло два правительства. В Киеве - Центральная Рада, а в Харькове - большевики. Самая большая ошибка Центральной Рады заключалась в том, что она не доверилась украинской армии. Во главе Рады стояли люди пацифистского мировоззрения: Грушевский, Винниченко, который был председателем Совета министров. Винниченко крайне отрицательно относился к армии, считал, что она нужна только буржуазному правительству, а их правительство народное, и в штыках не нуждается. В то время, когда советская власть уже готовилась вступить в борьбу с Украиной, наша армия распускалась.

Но непосредственно на фронте организовался 34-й армейский украинский корпус, начальником которого был генерал Скоропадский. Он в своем корпусе поддерживал твердую дисциплину, не допускал митингов. Когда он повел фронт на восток, делить землю, он расставил части своего корпуса по линии железной дороги, от Киева до Жмеринки. Его солдаты обезоруживали дезертиров, а всех большевистских пропагандистов отправляли в Москву.

- Этот корпус подчинился Центральной Раде?
- Да. Но в конце 17-го года, когда демобилизация достигла пика, в Центральной Раде в Скоропадском стали видеть эдакого Бонапарта. Корпус перестали снабжать, у солдат не было теплой одежды, обуви, не хватало снарядов. Генерал в знак протеста подал в отставку. На его место был назначен другой, очень порядочный человек, но не имевший такого опыта и такого авторитета. Вскоре началась демобилизация корпуса, и к концу 17-го года, от него ничего не осталось.

Еще в августе 17-го стихийно стало организовываться вольное казачество. Без власти, без внешнего побуждения в разных местах стала собираться молодежь и старшие люди, организовывались группы вольного казачества, которые ставили своею целью охранять порядок от этой обольшевиченной массы дезертиров, которые просачивались на Украину. Почетным атаманом вольного казачества был избран тот же генерал Скоропадский. Так что Киевская губерния была родиной вольного казачества, которое потом перекинулось и на Полтавщину и на Черниговщину.

Все эти события, конечно, захватывали студенчество и профессуру, лекций почти не было, только как особое счастье удавалось собирать аудитории.

В конце 17-го года некоторым образом политика захватила и меня. Мы жили в огромной квартире на Печерской. Как раз на нашей улице и разворачивались все военные действия. Именно там шли бои между Центральной Радой и той группой военных, которая была связана с Временным правительством. Это было так называемое юнкерское восстание, восстание юнкеров военных училищ в Киеве в ноябре 17-го года.

- Какую цель преследовало это восстание - захват власти?
- Это была, на самом деле, борьба трех властей - Центральной Рады, Временного правительства и большевиков. Организаторами, конечно, были большевики, они начали это восстание.

- То есть сначала была попытка большевистского восстания, а потом контрвосстание юнкеров?
- Конечно, им оставалось или присоединиться к Центральной Раде, или присоединиться к большевикам. Как третья сила они уже не могли существовать.

- А какова была судьба восставших юнкеров?
- Они ушли на Дон, присоединились к белому движению.

Конец 17-го года был страшным временем. Мы в Киеве чувствовали, что окружены врагами. Большевики пробивались настолько, что их власть была сильнее, чем власть Центральной Рады. Потому что Рада придерживалась такого мнения: пускай будет большевицкий строй, но только чтобы его возглавляли не москвичи, а украинцы. В Раде боялись оккупации Украины русскими большевиками.

Подготовка и публикация текста Ивана Толстого

Версия для печати