Баба и сиси

Из книги «Матка Махно»

Не подумайте плохого, это американизмы: «баба» (bubba) — южное произношение слова «брат», brother, а «сиси» (sissy) — «сестренка», «девчонка», как дразнят плаксивых мальчиков. Тенесси Уильямса в детстве отец называл «сиси».

Старик оказался недалеко — слишком близко! — от истины.

Буду говорить, однако, о Тургеневе. Он однажды записал приснившиеся стихи:

Раздался выстрел молодой,
И князь обнял младого хана:
Ах, избегай сего тирана,
Беги, беги скорей домой!

 

Гм-гм…

Но — не настаиваю, не настаиваю. Будем считать, что это «Кубла Хан». «Выстрел молодой» — просто хорошо. Wet shot, как говорят американцы.

«Тираном» была мать Тургенева Варвара Петровна. Собственноручно секла: не людям же пороть барчонка. Может быть, отсюда тургеневская робость перед женщинами. Секс у него шел сверху вниз по социальной лестнице: родил дочку от крепостной. Это очень известная в психоанализе ситуация: не уверенный в себе невротик должен ощущать над женщиной хоть какое-то превосходство.

Позднее дочку забрал к себе и воспитал по-господски. Назвал Полиной. Так звали его сводную сестру, рожденную Варварой Петровной от доктора Берса, будущего толстовского тестя. По-английски сводная сестра — half-sister, «полусестра». Такими полусестрами были у Тургенева едва ли не все его женщины.

Собственно, что мы знаем о тургеневских (внелитературных) женщинах? Полина Виардо? Тургенев любил ее платонически, все это знали и посмеивались. Вяземский, разозленный выпадом Тургенева («псевдорусские стихи князя Вяземского»), сочинил эпиграмму:

Талант он свой зарыл в Дворянское Гнездо,
С тех пор бездарности на нем оттенок жалкой,
И падший сей талант томится приживалкой
У спавшей с голоса певицы Виардо.

 

По свидетельству некоторых современников, Виардо под конец стала его гнобить. Похоже, он ее утомил. Что-то очень житейски понятное. Тургенев же не роптал, потому что был, как все русские, мазохист.

Это тот случай, когда доктор Фрейд даже не то что неинтересен, он интересен всегда, — а не нужен. Юнга надо позвать на консилиум: либидо не основа бытия, тотально символизируемое, но само символ. Означающее, а не означаемое.

Не забывая, что «лишний человек» в русской литературе есть, прежде всего, «третий лишний», что у него непременно отбирает девушку удачливый соперник, будем брать Тургенева внеличностно. Какой писатель Тургенев? Конечно, не самый лучший из русских, но самый необходимый — в прямом, физическом смысле: его не обойти, всякий об него спотыкался, что ли. Это неверно, что вся русская литература вышла из Пушкина, она вся вне Пушкина, он остался в Царском Селе с кагульскими громами и «гиперборейской Ледой» (Бенедикт Лившиц). А русская литература петербургской не была, Достоевский не Дворцовая площадь, а «Канава» (Екатерининский канал, на котором и убили самого европейского из русских царей). Онегин отнюдь не «лишний человек», это потом приписали, после Тургенева.

О Печорине вообще не говорю: ему бы не девушек соблазнять, а с барсом бороться. Бэла и есть барс в девичьей шкуре.

Все вышли из Тургенева, и опять же как-то физически: даже у Толстого я нашел тургеневскую фразу, из «Рудина», о полковой кобыле и трубе. Достоевский от злости на Тургенева исходил эпилептической слюной, но греб из него лопатой: «Бесы», если приглядеться, — развернутый «Дым». «Дым» даже, так сказать, лучше, потому что Литвинов все-таки через десять лет добрался до своей Ирины, а Ставрогин с Лизой Дроздовой развел какую-то канитель. Кстати, все Лизы Достоевского — а у него их восемьдесят процентов — происходят от Лизы Калитиной. И опять-таки у Тургенева «лучше», его Лиза только в монастырь ушла, а Достоевский своих убивал, ту же Дроздову. Версилов вышел из всеми, кроме специалистов, забытого рассказа «Два приятеля»: скромная русская жена и дурацкая погибель в Европе, начало темы русского странничества, даже не темы, а важнейшей у Достоевского идеологемы.

Вообще Тургенев слабо удерживается в памяти, даже его сюжетно острые малые вещи. Я уже не помню (через две недели), чем кончается «Несчастная».

А у Чехова, спрошу я, персонажи запоминающиеся? Мы помним не героев его, а только хороших актеров, их игравших. Чехова без Тургенева нет, он весь из Тургенева, и развитие его только в том заключалось, что он исправлял ошибки и слабости Тургенева. Одна так и осталась: незапоминаемость персонажей, расплывчатость, «пятна вместо лиц» (Святополк-Мирский).

Соленый — «Бретер», «Егерь» — «Ермолай и мельничиха»: примеры хрестоматийные. Но примеры можно множить и множить, и в мелочах, и крупные. Мелочи: милый человек, говорящий про Волгу и Каспийское море («Учитель словесности»), — либеральный мировой посредник из «Дыма»; «Когда сойдутся англичане, они говорят о ценах на хлопок», etc перешло в «Ариадну» из того же «Дыма», даже запах гелиотропов у Чехова тургеневский. А в крупном: Дымов («Дым»!), умирающий, как Базаров. Или рассказ «На пути» — компендиум всего Тургенева и всех его лишних людей. Один Тургенев оказался нелишним — а потому нелюбимым и изгоняемым, вытравляемым соляной кислотой и выжигаемым каленым железом.

Это понятно, это теперь называется «страх влияния». Борьба с отцовской фигурой в литературе в удавшихся случаях приводит к преодолению ошибок отца. Чехов изжил главную тургеневскую: многословие. Лишними у Тургенева оказались для Чехова не люди, а слова.

Прочитайте Тургенева после Чехова: хочется все время вычеркивать.

Но родовое, родимое пятно осталось — эмоциональный фон жалости и тоски, депрессивный фон. У Чехова не любовник, лишний человек, проваливается, а само бытие рушится, обваливается. Библейский «песок морской» утекает в песочных часах. И никакого племени младого, которое фальшиво приветствует Лаврецкий. Переверните часы — то же самое. Пойдем, Катя, ужинать. А «здравствуй, новая жизнь!» у Чехова — это вроде Франсуазы Саган: здравствуй, грусть и неопределенная улыбка (для молодых: это название ее первых двух романов).

Перейдем от писанины к жизни. И не в индивидуальной проекции, конечно, — чем, мол, Чехов отличался от Тургенева в смысле Полины Виардо: эти отличия столь заметны, что и говорить о них даже неудобно. Разве что два слова. Чехов — человек («мужчина»), умевший расстегивать жилетку, говоря о женщинах и с женщинами. Тургенев в мужской компании был остряк и душа общества. А в группе девушек нервных? В остром обществе дамском? Робкий Дон Жуан, назвал его Павел Анненков. Впрочем: Довольно! Мимо, читатель, мимо! (тоже тургеневская фраза).

Полину Виардо нужно, так сказать, поставить с ног на голову, то есть взять ее культурно-символически, в контексте Россия — Европа. Она тогда предстанет не реальной женщиной, которую платонически любил Тургенев, а этой самой Европой, в которую платонически влюблена Россия. «Он ее достигнет, барин», — предупреждал М. Р. Павличенку некий старичок-провидец, имея в виду его жену и местного помещика Никитинского (из Бабеля). Русским, даже барам, даже И. С. Тургеневу, «достигнуть» Европы не удалось. С досады они устроили революцию.

И тогда я потоптал барина моего Никитинского.

В дневнике братьев Гонкур записано, как Тургенев однажды разговорился на тему любви в обществе французских писателей. Рассказал им, что в охотничьей молодости была у него любовница-мельничиха, с которой он встречался в лесу, настрелявшись куропаток. (Из Тургенева же: куропатки водятся не в лесу, а в кустарнике, но это не мое дело.) Он много раз безуспешно уговаривал мельничиху принять какой-нибудь подарок; наконец, попросила душистого мыла, которым барыни моются. Подарил. Она вымыла руки в лесном ручье, струящем в виду любовников свои прохладные воды, и, протянув их Тургеневу, сказала: «А теперь целуйте, как барыням!» «И я упал перед ней на колени».

Безбожное охотничье вранье. Но французы схавали: тут ведь пахнет «неописуемым благородством», как сказал бы Достоевский. Причем с обеих сторон.

Нет таких мельничих в России. И не было.

Дон Кихоты были.

Тургеневская поселянка — не мельничиха, а мельница, в самом деле оказавшаяся великаном-злодеем.

Мельничиху же — настоящую, без мыла — пользовал Ермолай. Тургенев при них был лишним человеком.

Сейчас Россия догоняет не Европу, а Америку. Кое в чем уже и перегнала. Европа сейчас для русских — вроде того леса, в котором Тургенев стрелял куропаток: не лес, а кустарник. Подлесок. Подшерсток.

Что касается Америки, то в ней, как знал еще Маяковский, леса и травинки сбриты. Женщина по-американски должна быть лишена вторичных половых признаков. В театре идет спектакль «Монологи влагалища». Думаете, порно? Ничего подобного: это «ваджайны» всех времен и народов рассказывают, как их обижали разнообразные босяки. Либеральный месседж.

Пойдешь на стриптиз — а там у девок лобки стриженые.

Никониане проклятые, мало им мужиков безбородых.

И в Рашке птенцы Петровы эту моду усвоили. Хуже: начали в кино попкорн жрать. Цивилизовались: забыли семечки.

Поймать бы куропатку! На ней хоть перья есть.

Знакомый, работавший на Кубе, рассказывал: привычнейшая забава тамошних мальчишек — пользовать кур. Курица потом махнет разок крыльями — и кувырк: готова в суп. Так у Чехова степняки-хуторяне птицу к обеду стреляли из ружей. Заодно ребята учились стрельбе влет.

Что касается отрока Пушкина с его гиперборейской Ледой, он и сам горазд был ее клювом терзать. Но:

Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой.

 

России и Пушкин лишний человек.

Вот в чем пойнт — отнюдь не в литературе! Тургеневский страх перед женщиной — всеобщий страх русских перед матерью-родиной. Сожрет с носками и даже пуговиц не выплюнет.

Ладно, не будем русофобствовать. Скажем вместо России мать-природа. Женщина есть природа как таковая, об этом в наше время красноречиво написала Камилла Палья — переоткрыла старую истину в эпоху политизированных влагалищ. Миф северо-американских индейцев о vagina dentatа — вечная правда о женщине, ибо мужчина всегда вкладывает в нее больше, чем извлекает.

История Запада, говорит Палья, — непрерывный бой с женщиной, «покорение природы», западное искусство — трофеи и триумфы этой войны. Пересказывать книгу Палья незачем, она сейчас есть по-русски. Нам важно в ее контексте увидеть темы русской литературочки (термин Маяковского). Русские — робкие разведчики на этом бранном поле: сунут палец в огонь — и отдернут. Вел себя как воин один Гоголь в «Тарасе Бульбе»: панночек ваших нам не надо, а погром устроим.

Русское брутальное антизападничество, русское соревнование с Западом — патология «Тараса Бульбы». Чехов куда сильнее Тургенева, но русский милитаризм — эротизм чахоточного.

Однако в литературе нужно хамить. Или хотя бы не распускать слюни, как учил Чехов, презиравший слезоточение и автобиографию. А Тургенев в своих сочинениях очень уж похож на самого себя.

В литературе Ноздрев нужнее Манилова. Хлестаков — тот вообще чемпион. Приходи и заявляй: литература — это я! Видите тот лес, что вдали синеет? Мой лес! С подлеском и с куропатками! И «Фрегат „Палладу“» я написал, и Юрия Кублановского.

И если я не граф Толстой, то барон Брамбеус точно.

О бабах и сиськах — последнее. Камилла Палья говорит, что принципиальная, на все времена, победа была одержана в Египте, родившем западный глаз: способность за объемом увидеть плоскость, различить линию. И молочные бурдюки матери-природы были сублимированы в изящные девственные груди египетского искусства.

Из России только Набоков сумел совершить бегство в Египет.

Лолита — это вам не Полина Виардо.

Сестра моя литература.

Версия для печати

комментарии:

№12265 (08.11.07 22:11)

zlobnyi_karlik: пипец, ребята, приехали... к невнятному бездарному содержани РЖ еще и бездарный невнятный фрейдизм добавлять будем.

Страницы: 1  

Доступные теги: <b>, <i>, <u>, <p>

Имя

Сообщение