Хозяин Ленинграда
У Григория Романова в Романовом переулке

 

I.
Свою больничную палату он упорно называет то комнатой, то номером. Палата двухместная, он в ней один. Лечится, но вообще ничего серьезного — радикулит. Телевизора в палате нет, только старенький трехпрограммный радиоприемник, и он слушает новости по «Маяку», в новостях говорят, разумеется, про преемников.

— Я тоже был преемником, — он не спрашивает, зачем мы пришли и чего хотим. Включается, как радио. — Леонид Ильич мне часто говорил: «Ты, Григорий, будешь вместо меня». И Фиделю Кастро говорил, что Романов будет, и Жискар Д'Эстену. Я у Брежнева на очень хорошем счету был. А когда Андропов пришел, он мне прямо сказал: «Ты мне нужен в Москве. Устинов дрова ломает, много денег тратит на оборонку, нам уже не хватает». Я дал согласие, но только через полгода, весной восемьдесят третьего. С тех пор в Ленинграде не был ни разу. Не было особой нужды туда ездить.

II.
Григорий Романов, самый, наверное, влиятельный из брежневских губернаторов, теперь восьмидесятичетырехлетний пенсионер, прикрепленный к поликлинике Управления делами президента в Романовом переулке. Новое название бывшей улицы Грановского — вечная тема для шуток в семье, которую Романов (еще одна вечная тема) называет династией, но заметно пугается, когда спрашиваешь — а что, мол, может, кому-то из императорской семьи все-таки удалось, переправив документы, осесть в деревне Зихново Боровичевского района нынешней Новгородской области, и вы вовсе не крестьянский сын, а настоящий наследник престола. Если ему такое сказать, он серьезнеет и сурово отвечает: «Мой отец был крестьянином, и дед крестьянин, и все мои Романовы — крестьяне».

Впрочем, биография Григория Васильевича, по советским меркам, вполне царская: солдат, вступивший в партию на Ленинградском фронте, потом инженер-корабел, потом — чиновник, конечно, но не идиот-инструктор ЦК, а человек из реального сектора, выдвинутый вначале по советской, а потом по партийной линии. Самый молодой (до появления Горбачева) член политбюро. Тринадцать лет (с семидесятого по восемьдесят третий) — главный человек в Ленинграде и области.

— Чем Ленинград от Москвы отличался? В Москве всем министерства командовали, а до Ленинграда не то что дела никому не было, просто он на таком расстоянии, что вроде бы и близко, но из Москвы не поруководишь. Ну и объемный, конечно, город, очень сложный механизм. Я этим механизмом управлял сам. Сам всем командовал и сам за все отвечал. Советами тоже командовал, потому что партия была руководящей силой, а я представлял в Ленинграде партию. Не называй меня губернатором, я был первым секретарем обкома, а это совсем другое дело.

III.
Знакомить читателя с подробностями подготовки интервью — дурной тон, но иногда можно и пренебречь условностями. Найти Романова долго не получалось: кто-то говорил, что он умер, кто-то — что тяжело болен, кто-то — что, может быть, и здоров, но живет затворником под Москвой и ни с кем разговаривать не хочет. Он действительно живет под Москвой — на даче старшей дочери на Десне («Пользуюсь дочкиными благами, так и напиши»). Старшая дочь Романова, Валентина, которую через каких-то давних питерских друзей этой семьи разыскать все-таки удалось, работает в Международном банке Храма Христа Спасителя президентом. Услышав, что я хочу взять у ее отца интервью, Валентина Григорьевна сказала, что как раз готовит пиар-кампанию к 85-летию отца (это февраль следующего года), и пообещала «свести с людьми, которые от его имени все скажут».

Этот эпизод я описываю не для того, чтобы похвастаться тем, что нам все-таки удалось найти Романова в больнице, а чтобы предварить заданный Григорию Васильевичу вопрос — нравится ли ему, коммунисту с более чем 60-летним стажем, что его дочь стала капиталисткой. Романову нравится.
— Очень положительно отношусь к тому, что она у меня банкир. Дочка должна работать, правильно? Работает нормально, работает честно, а что сейчас вместо обкомов банки — так она в этом не виновата.

IV.
Валентина — старшая дочь, а есть еще Наталья, младшая, о свадьбе которой в начале восьмидесятых говорила, наверное, вся страна — банкет в Эрмитаже, екатерининские сервизы, разбитые пьяными гостями, и прочее непотребство. Самая знаменитая ленинградская сплетня времен позднего застоя.
— Эти сплетни распускал, я знаю, лично Михаил Сергеевич Горбачев с помощью своих друзей из КГБ, — говорит Романов. — Весь Ленинград знал, что после загса мы поехали ко мне на квартиру, я жил на берегу Невы у Кировского моста напротив Петропавловской крепости. Конечно, никаких сервизов не было, все было очень скромно. Но люди несколько лет подряд писали возмущенные письма в ЦК, и по «голосам» тоже постоянно говорили, что Романов сервиз разбил. Очень сильно по мне эта история ударила.

Связи между крушением своих преемнических перспектив и этой историей сам Романов не видит, но догадаться, что ленинградский первый секретарь стал жертвой примитивного по нынешним временам политтехнологического трюка, в общем, несложно. У самого Романова, однако, по поводу политтехнологий своя версия.
— Когда умер Черненко, я отдыхал в Паланге. Щербицкий был с делегацией Верховного Совета СССР в Америке. Кунаев был у себя в Алма-Ате. О том, что никто из нас троих не станет голосовать за Горбачева, в ЦК знали все. В итоге — ни мне, ни Кунаеву вообще никто ничего не сказал, а Щербицкий вылетел в Москву, но не успел на заседание политбюро, на котором обсуждалась кандидатура генерального секретаря. Меня поставили перед фактом, и я написал заявление по собственному желанию. В 62 года стал персональным пенсионером и ничем больше не занимался.

В каких выражениях Романов говорит о Горбачеве — понятно без дополнительных пояснений. Гораздо интереснее другое: если он Горбачева с самого начала не переваривал и был уверен, что тот ни к чему хорошему страну и партию не приведет — почему же тогда он безропотно уступил своему врагу, не возглавил хотя бы непубличную, внутреннюю антигорбачевскую оппозицию?
— Сопротивляться было невозможно. В марте восемьдесят пятого к власти пришел не Горбачев, а целая группа — Рыжков, Лигачев и прочие. Громыко они купили должностью председателя президиума Верховного Совета. Соломенцев тоже был за Горбачева. Большинство. Один в поле не воин, да и против партии идти — не так нас воспитывали. Поэтому я ушел.

V.
На тумбочке у Романова две книги — биографический справочник ленинградского землячества Москвы, которое он возглавляет с 1997 года (в землячестве только партработники, доживающие свое в Москве; «актуальных питерских» в организации нет, «но с Путиным я встречался несколько лет назад, даже фотография есть»), и томик «Ленинградцы в борьбе за власть» с портретами Владимира Путина и Валентины Матвиенко на яркой обложке.
— Валентину Ивановну в обком комсомола я рекомендовал, очень она хорошо работала, боевая такая, активная. Практически вслед за мной в Москву переехала, поступила вначале в Академию общественных наук, потом в Дипакадемию, стала дипломатом. Сейчас общение наше почти прекратилось, но она помогает землячеству, и мой юбилей организовывать тоже помогает. Я в феврале собираюсь приехать в Ленинград, хочу там отпраздновать 85-летие.

В книге с Матвиенко на обложке глава о Романове называется «Человек, которого все боялись». Спрашиваю — почему можно было бояться этого нестрашного человека?
— Строгий я был потому что. И требовательный. И систему реформировал, ни на кого не оглядываясь. Первые научно-производственные объединения я создавал. Все колхозы области преобразовал в совхозы, потому что считаю государственную собственность более эффективной. Ну, не всем это нравилось. Кто-то, может быть, и боялся. Но чтобы я кого-то несправедливо обижал — этого не было. С творческой интеллигенцией отношения прекрасные были. С Товстоноговым всегда очень хорошо разговаривали, уважали друг друга. Даниил Гранин — тот да, обиделся на меня. Пришел однажды ко мне, говорит: «Дайте мне вот этот участок на Карельском перешейке, я там дачу хочу построить и огород посадить». Я говорю: «Этот участок уже занят, там будет дом отдыха, приезжайте и отдыхайте, когда построим». А он решил, что я его притесняю, и обиделся на меня сильно.

Об Аркадии Райкине, который именно при Романове переехал из Ленинграда в Москву, Григорий Васильевич говорит раздраженно:
— А что Райкин? Пытался изображать самостоятельного, в пасквили свои постоянно дух антисоветчины вносил. Я делал ему замечания, какие-то произведения мы действительно не допускали к исполнению. Может быть, клерки мои в отношении него что-то и перебарщивали — но у него же и таланта-то особенного не было. Уехал — и бог с ним, семья-то осталась. А с проявлениями антисоветских настроений я действительно принципиально боролся. Пятое управление Комитета госбезопасности мне в этом помогало, в том числе и персонально Виктор Васильевич Черкесов, на которого тоже было модно жаловаться, что он душит все прогрессивное. Не прогрессивное, а антисоветское — очень серьезная разница есть между этими понятиями. Вот был случай — я остановил публикацию книги Дмитрия Сергеевича Лихачева «Византийские легенды». Редактором этой книги была Софья Полякова — еврейка. Приглашаю я Лихачева к себе, спрашиваю прямо: «Зачем вы таких людей к работе привлекаете?» Он спрашивает: «Каких?» Я: «Тех, которых не нужно». Он: «Евреев, что ли?» Я: «Да». Его это тоже почему-то обидело, хотя я был прав — евреи тогда стояли на антисоветских позициях, и мы должны были препятствовать их деятельности.

Про меня вообще много разного говорили. Говорили, будто я певца Захарова посадил. А я на самом деле помогал Захарову вернуться на сцену, когда он вышел из колонии. С ним же как было — он оскорбил и избил администратора в Мюзик-холле. Завели уголовное дело. После этого приходит ко мне один известный театральный критик и говорит: «Ну, вот если бы он меня избил или, скажем, Товстоногова, тогда, конечно, его стоило посадить. А за незначительного деятеля сажать не стоит, Захаров — золотой голос советской эстрады, и он должен петь, а не сидеть». Я отвечаю: «У нас все люди равны, и если золотой голос совершил преступление, он должен быть наказан». Это справедливость.

VI.
С умершим этим летом Борисом Гидасповым (директором объединения «Светлана» времен Романова и первым секретарем Ленинградского обкома времен перестройки) Романов последние двадцать лет не общался как с предателем, Собчака называет мерзавцем, лишившим Ленинград имени, Ельцина характеризует как тупицу. Друзей с обкомовских времен не осталось совсем — кто-то умер, кто-то просто перестал звонить в 1985 году. Только врачи на Грановского — те же, что и двадцать лет назад.
— Стоматолог, прекрасная женщина, каждый раз говорит мне: «Ну что, лишних зубов нет?» Она замечательная, ни одного зуба не вырвала, лечит кремом каким-то специальным.

У Романова есть мечта — повидаться с Фиделем Кастро. Романов четырежды был на Кубе, с Фиделем его познакомил сам Брежнев, и Фидель, который моложе Романова на пять лет, почему-то долго удивлялся: как такой молодой человек может руководить второй столицей страны.
— Сейчас он у себя в больнице лежит, я у себя, будет о чем поговорить. Фидель из иностранцев — единственный, кого могу назвать другом, а знаком-то я со многими был. У Менгисту Хайле Мариама был в гостях осенью восемьдесят четвертого, со всеми лидерами социалистических стран общался. Интересная жизнь была, много поездил и по миру, и по стране. С Гейдаром Алиевым дружил, а как раз в Баку у него и опозорился — приехал на парад по случаю Дня военно-морского флота, и накануне, на ужине, какой-то дурак мне мой черный костюм вином облил. Костюм отчистить не смогли, пришлось стоять на трибуне в сером. Все в черных пиджаках, а я в сером, как черт знает кто.

Сейчас Романов — член КПРФ, и даже входит в «какой-то там, не помню, совет при ЦК», но партийной жизнью не живет и от партии не в восторге.
— Но не для того я в партию на фронте вступил, чтобы сейчас, при капитализме, из нее выходить.

VII.
Есть такой рассказ — «Правая кисть». Герой рассказа помог дойти до больничного приемного покоя немощному старику, старик оказался ветераном гражданской войны, обладателем справки, в которой было написано, что он «своей рукой много порубал оставшихся гадов». «Странно, — думал герой рассказа. — На полном размахе руки доворачивала саблю и сносила голову, шею, часть плеча эта правая кисть. А сейчас не могла удержать — бумажника». Я смотрю на правую ру?ку Григория Романова — маленькая, почти детская кисть, аккуратно подстриженные ногти — и не могу представить, как эта рука, сжимаясь в кулак, стучала по обкомовскому столу в Смольном. Странно, да — что тут еще скажешь.

Ходить Романову больно, — поясница, — но он все равно ходит, потому что если лечь и лежать, то потом можно просто не встать. Встает из-за стола — маленький, мне по грудь. Справочник ленинградского землячества раскрыт на странице с портретом Романова — статного красавца со звездой Героя социалистического труда на лацкане.
— Что, не похож? Уменьшился я за эти годы, сел, как после стирки. Но согласись, все равно не дашь мне восемьдесят четыре, да? Максимум — семьдесят. А биографии — лет на сто.

Берет с тумбочки книгу, читает вслух:
— Второй, а с 1970 года — первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. член Политбюро ЦК КПСС. Делегат XXIII, XXIV, XXV, XXVI съездов партии, депутат Верховного Совета СССР 8-го, 9-го, 10-го и 11-го созывов, избирался членом президиума Верховного Совета СССР.

Мы уже прощаемся, мы уходим, а он все читает свою биографию вслух.

Версия для печати

комментарии:

№6778 (15.10.07 02:37)

Забавно

№576086 (08.06.08 22:12)

Человек-кремень. Среди нынешних таких уже не встретишь...

№576089 (08.06.08 22:14)

Последняя строчка ЛИШНЯЯ

№576751 (09.06.08 01:48)

Клоун...

№578709 (09.06.08 13:30)

Земля тебе пухом, дорогой товарищ! Спасибо за великое государство. Прости нас, не сумевших его сохранить...

Страницы: 1  

Доступные теги: <b>, <i>, <u>, <p>

Имя

Сообщение