Еда и воля
Дефицит продуктов питания как психологический феномен
Когда сегодня нам рассказывают об ужасах советской действительности, обязательно поминают пресловутый продовольственный дефицит. Это один из самых стойких и зловредных пропагандистских штампов. Надо сказать, что в реальности ничего такого не было. В погоне за колбасой «по два девяносто» советский человек не замечал, что вокруг продаются прекрасные товары по чрезвычайно доступным ценам.
Начиная с 1979 года, когда мне исполнилось семь лет, мама регулярно брала меня с собой на Бутырский колхозный рынок. Рыночные ряды с продуктовым изобилием производили сильное впечатление.
Как сейчас помню парное мясо по 3—5 рублей за килограмм, картошку по 20 копеек, ананасы и арбузы среди зимы. У регулярно отоваривавшихся на рынке постепенно складывался свой круг продавцов. Больше всего удивляли лица и поведение торгующих — на их фоне работники советских магазинов казались агрессивными андроидами. А здесь были люди, яркие, живые. Мед мы из года в год покупали у старовера из Псковской области, зелень — всегда у одних и тех же грузинок: майоран, эстрагон, базилик, шнит-лук, чабрец, черемша; если мама набирала у них товара рубля на два—три, торговки выдавали мне в подарок свечку чурчхелы. Овощи мы брали у бабушки из подмосковной Икши, молочные продукты — у волоколамского старичка.
Среди продавцов на тех рынках почти не было русской молодежи, зато какие старики и старушки стояли за прилавками! С какими шутками и присказками они отвешивали квашеную капусту и соленые помидоры, черную редьку с дмитровских супесей или огурцы из окской поймы. А дагестанцы, продающие баранину, а узбеки с дынями и пряностями! А интеллигентные старушки с Чистых прудов — на Черемушкинском рынке у них был свой угол, где они продавали черенки, отводки и сами комнатные растения.
Московские рынки не только снабжали население прекрасными продуктами, но еще и были советской полуподпольной агорой. Тут из рук в руки, под прилавком пятидесятники передавали Библии, горские евреи — латунные, паянные в гаражах семисвечники; здесь всегда можно было узнать последние новости о маньяке Фишере и дате наступления конца света.
Колхозный прилавок разделил СССР на две неравные части: патерналистскую страну, чьи подданные доверили государству не только свои права и обязанности, но и свой быт, и страну инициативную, страну людей, считавших жизнь своим частным делом, за которое они готовы были нести ответственность. Примечательно, что в советском обществе был наиболее свободен человек, вышедший на пенсию. Благодаря старикам пенсионерам СССР и жил так долго, а под конец своей истории — даже счастливо.
Вопреки распространенному мнению, изобиловала едой и провинция. Мой отец был капитаном пассажирского теплохода, и с 1981-го по 1985 год я каждое лето ходил с ним по Оке, Волге, Ладоге и прочим водным артериям. Помню, гуси в Лашме (городок на Оке, недалеко от Константиново, деревни, где родился Есенин) стоили 5 рублей за тушку — а она обычно тянула килограмма на три или четыре. Литровая банка земляники там же — 1 рубль. В Карелии за те же деньги можно было купить банку морошки. Ящик рыбы (10—12 кг) на реке Медведице обходился в 5 рублей, а литровая банка черной икры в Астрахани — в 20 целковых.
Миллионы людей в те годы выезжали по выходным в лес за грибами или же отправлялись на свои участки, благо в позднебрежневское время шесть—десять соток земли легко можно было получить бесплатно. Несомненно, куда лучше было проводить выходные на диване с увесистым томиком «на языке оригинала», — но признайтесь, многие ли из тех, кому СССР запомнился только пустыми полками, предавались высокоинтеллектуальным читательским упражнениям?
В те же ранние 80-е я несколько раз побывал в деревенской глубинке. В письме, приглашавшем нас на Новгородчину, дальние родственники просили захватить с собой колбасы (!). На месте выяснилось: они держали скот и птицу, а вот приготовить из них ничего не умели, за полвека колхозной жизни эти навыки были утрачены. Единственное, что им удавалось, — сало (сейчас, говорят, уже и его разучились делать). На большую, в двести дворов деревню приходилось всего три-четыре семьи, которые могли сами приготовить балыки, колбасы, грудинку. Как раз эти семьи и жили тогда припеваючи: богатый дом, машина; детей отправляли учиться в хорошие вузы — пусть и не самые престижные, вроде сельскохозяйственной или ветеринарной академии. В 90-е именно эти редкие люди легко переквалифицировались из кулаков в сельских капиталистов — стали владельцами лесопилок.
Но и в городских советских магазинах можно было купить прекрасный продукт, о котором сегодня и не мечтают шеф-повара респектабельных мос­ковских ресторанов. Причем цены были на редкость демократичные: магазин «Олень» на Ленинском проспекте предлагал медвежатину по 3 рубля 50 копеек за килограмм, глухарей и тетеревов по 6—7 рублей за тушку, оленину по 3 рубля. Народ заходил туда, брезгливо осматривал деликатесы, разворачивался и отправлялся искать вожделенную колбасу. А в нее всегда пихали манку и соевый шрот.
Можно долго спорить о причинах, породивших пустые магазинные полки. Одни винят в этом командную экономику, другие — резкий рост числа горожан в брежневское время при одновременном уменьшении доли сельского населения, а главное — снижении производительного труда в сельском хозяйстве. Третьи — провалы системы хранения, переработки и доставки продуктов («отделов маркетинга и логистики», как сказали бы сегодня). Четвертые указывают на причину более общую — тотальное и последовательное душегубство советского государства. А мне кажется, что главным фактором советской потребительской трагедии стала психология советского человека. И материальным символом этой психологии был холодильник. Как можно доверять этот предмет бытовой техники, оснащенный большой морозильной камерой, народу, до того триста лет недоедавшему? Народу, половина которого помнила и поминала голод начала 30-х и карточную систему 40-х! Въевшийся в подсознание, в генетическую память Голод заставлял советского человека накапливать в холодильнике месячный запас продуктов.
Принцип «хватай, что дают» достиг апогея во второй половине 80-х, когда возник дефицит идеалов, которые могли бы объединить людей эффективнее, чем батон колбасы. Свою роль в этом сыграл телевизор, породивший социальный аутизм и окончательно разрушивший традиционную для нашего сознания коллективистскую модель. И в наступившую следом эпоху всеобщей дезориентации и умирания государства народ уже не могли спасти ни колхозные рынки, ни хозяйство, ни даже лес. Воля — уже не впервые в российской истории — победила свободу.
Версия для печати