Приемный покой

Будни земской больницы

 

Впервые слово «земство» прозвучало при Иване Грозном. Нет, его, конечно же, и раньше знали — просто именно тогда оно сделалось популярным. Не удивительно — ведь вся Россия разделилась на две части — опричнину и земщину. Опричники, как удостоенные особой чести, принесли присягу: вовсе не общаться с «земскими». Их нарядили в черные одежды, весьма напоминающие монашеские рясы. Выдали знаки отличия — по метле и по собачьей голове. Первое — чтобы выметать крамолу, второе — чтоб ее же выгрызать. Обязали их являться к общей трапезе, сопровождаемой молитвами.

Словом, получилось что-то вроде монашеского ордена.

Правда, жизнь опричного «монастыря» сопровождалась пьянством, оргиями и, главное, бесконечными убийствами.

Использовалось это слово и позднее. Василий Шуйский, например, хвалил ратников Ярославля в 1609 году: «Писали к нам из Ярославля воеводы наши князь Сила Гагарин, да Никита Вышеславцов, да Евсей Резанов, что вы, помня Бога и нашу православную крестьянскую веру и свое обещанье, нам служите, и о наших и о земских делах радеете, и промышляете, и против всех врагов креста Христова вооружаетеся, и на них бесстыдно приходите, и на многих боях многих воров и литовских людей побивали… И мы, слыша о том, со всеми нашими людьми обрадовались и всемилостивому в Троице славимому Богу милости просим, чтоб нам вас велел Бог здоровых видети и против вашей службы вас пожаловати нашим великим жалованьем».

«О земских делах радеть» было похвальным занятием.

Однако более-менее привычный для нас смысл слово «земство» приобрело только в 1864 году, когда после отмены крепостного права были введены так называемые земские учреждения — выборные органы местного самоуправления. В задачу их входило радение о земских делах, о жизни российской глубинки. Тогда же начал вырабатываться и весьма своеобразный тип земского деятеля — в первую очередь, конечно же, врача.

***
Классическое воплощение земского доктора, как известно, — Антон Павлович Чехов. Неудивительно:   ведь у него имелось все необходимое для этого — медицинское образование, пенсне, бородка, легочный процесс. Да и произведения — соответствующие. Одна «Хирургия» чего стоит.

Антон Павлович и вправду был причастен к этой деятельности. В 1884 году по окончании университета Чехов был распределен     в     Звенигород,    на     должность     земского     врача.     Он     обитал     в уютненьком зеленом домике. На этом домике сегодня две мемориальные доски. На одной написано, что Антон Павлович здесь жил, а на другой, разумеется, — что здесь же он работал. Земский врач обычно принимал по месту жительства.

«В Звенигороде в самом деле хорошо»,     -     обмолвился     однажды     Чехов, прогуливаясь по холмам «русской Швейцарии». Что же ему здесь нравилось, кроме и вправду живописного рельефа, колоритных кривых улиц и здорового провинциального стола? Уж не работа ли?

Похоже, не она. Чехов вел в Звенигороде самую что ни на есть светскую жизнь. Его брат Михаил Павлович, тоже случившийся в Звенигороде, вспоминал: «Когда наступал вечер, мы с братом шли в гости к очень гостеприимной местной дачнице Л. В.   Гамбурцевой, у которой были хорошенькие дочки, и можно было послушать музыку и пение и потанцевать».

По     звенигородским     впечатлениям писатель сочинил «На вскрытии», «Мертвое тело» и «Сирену». Но, хотя первый и второй рассказы все-таки имели отношение к его профессии, то третий — совершенно о другом: «Ну-с, перед кулебякой выпить… Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтобы соблазн был. Подмигнешь на нее глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот эдак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с луком».

Хорошие рекомендации, явно навеянные дачницей     Л. Гамбурцевой и ее гостеприимством.

Правда, случались и осечки. Как-то раз компания веселых эскулапов (Антон Павлович, конечно, среди них), погуляв в окрестностях звенигородского монастыря, решила навестить коллегу, доктора Персидского, заведующего здешней больницей. Тот обрадовался, сразу же в саду накрыли стол, сервировали чай, закуски. Посидели, выпили и принялись петь хором. Репертуар, конечно, был студенческий, а потому и не особенно благонадежный. Исполнили «Дубинушку», «Укажи мне такую обитель» и что-то еще.

Вдруг появился полицейский надзиратель с протоколом. Дескать, песни подозрительного содержания, к тому же громко и на улице. Персидский возмутился — как это, на улице, ведь сад-то частный. Однако надзиратель оказался неуступчив. Как говорится, протоколу был дан ход.

И тут Персидский совершил ошибку. Вдохновленный знакомством с писателями (в первую очередь с Чеховым), он послал письмо в редакцию «Русских ведомостей». Письмо было опубликовано, однако эффекта не имело. Тогда были задействованы более надежные каналы. Один из участников спевки, М. Яковлев, пользуясь связями, попал на прием к губернатору.

Но губернатор ответил:

— Конечно, мы приняли бы сторону доктора Персидского, если бы он не напечатал своего письма в «Русских ведомостях», а теперь мы должны стать на сторону звенигородской полиции, чтобы не дать повода думать, что мы испугались «Русских ведомостей» и вообще прислушиваемся к печати.

В результате Персидский остался без места. На карьере же Антона Павловича это происшествие не отразилось.

***
Антон Павлович затем увлекся несколько иной деятельностью. Однако врачебные занятия полностью не забросил. Принимал больных, будучи дачником, — в Бабкино, в Мелихове. Просто потому, что был он человек порядочный, жалел крестьян, да и стариной тряхнуть бывала охота. Иной раз случались, разумеется, конфузы. В основном из-за того, что когда Антон Павлович отсутствовал, прием больных вел кто-нибудь из его родственников.

Однажды, например, сестра писателя Мария Павловна дала какому-то страдальцу камфорного масла — перепутала с касторовым. Потом перепугалась, разумеется, но обошлось. На следующий день крестьянин вновь пришел и стал благодарить добрую барыню:

— Ох, голубушка, спасибо тебе! Как же хорошо ты мне вчера помогла. Вот еще пришел к тебе…

А Мария Павловна слушала эту речь и думала: «А что же в таком случае ему сегодня дать?»

Семья Чехова была интеллигентная и образованная, совсем уж навредить больному не могла.

***
Большая часть крестьян, однако, относилась к земским эскулапам с настороженностью. Они больше верили священникам, гадалкам, всевозможным бабкам-ворожеям и иным специалистам того же рода. В 1860-е в городе Богородске (нынешний Ногинск Московской области) на полном серьезе обсуждалось — а не упразднить ли вообще весь этот институт земской медицинской помощи? Особенно это касалось фельдшеров — медработников без высшего образования.

Гласный земского уездного собрания Виктор Григорьевич Высотский утверждал: «Фельдшера эти, оставленные без докторского надзора, скорее приносят вред, чем пользу, потому что фельдшер в видах своих собственных интересов принимается лечить больного, стараясь его отвлечь от совета с доктором, и, разумеется, не имея точных сведений в медицине, приносит больному больше вреда, чем пользы… Не надо навязывать крестьянам докторов и фельдшеров, к которым русский крестьянин относится с крайним недоверием… Крестьяне обращаются всегда за советом или к местному священнику, или к живущему близ них помещику, или, наконец, к таким лицам, которые из благотворительных целей исключительно занимаются оказыванием медицинского пособия приходящим к ним лицам».

Высотский утверждал, что «таких лиц можно найти в разных пунктах уезда много», и предлагал именно в их распоряжение выделять медикаменты.

Страсти разыгрывались на сей счет нешуточные, но до крайностей, однако же, не доходило — бабкам-шептухам не выписывали государственных лицензий.

***
Раз на раз, что называется, не приходилось. Где-то земские врачи работали без продыху — принимали роды, ставили пиявки, удаляли зубы, промывали чирьи, починяли вывихи, и прочая, прочая. А где-то маялись, напротив, от безделья, предавались пьянству или философствованиям. Наблюдали жизнь. Делали выводы.

Череповецкий земский врач А. И. Грязнов, к примеру, написал целую диссертацию под названием «Опыт сравнительного изучения гигиенических условий крестьянского быта и медико-топография     Череповецкого уезда». Результаты «Опыта» были безрадостны: «Из нашего исследования очевидно, как плохи жизненные условия населения, как ничтожна производительность его труда, и как малы средства его в борьбе против неблагоприятных жизненных условий».

А земский врач в захолустной Удмуртии Михаил Бух сообщал: «Вотяки от самой природы флегматичны. Когда заговариваешь с вотяками, они отвечают медленно, но вдумчиво. На базаре часто на вопрос, сколько стоит их товар, они, почесывая голову, отвечают угрюмо: «Не знаю». Только на вторичный вопрос уже сообщают цену, но обыкновенно ни на грош не сбавляют…

Обычно это приписывают их глуповатости. Русский крестьянин на вопрос отвечает быстро и определенно: за свой товар он назначает двойную цену и своей бойкостью производит впечатление толкового малого… При близком знакомстве с вотяками убеждаешься, что они смышлены и достаточно развиты. В поведении вотяка, сколько я наблюдал, чувствуется независимость, он не обнаруживает того раболепства, какое можно наблюдать среди русских крестьян западных губерний России».

Весьма характерные рассуждения земского деятеля — интеллигентного, наблюдательного, заботливого, погруженного в тему — но все равно отстраненного.

А где-то активисты земской медицины, напротив, проявляли невиданный энтузиазм. В частности, в земской больнице города Тамбова врач и вовсе экспериментировал над своими пациентами. Ординатор Ф. Сперанский сетовал: «Мы назначали „прославленный“ в истекшем году бородавочник (чистотел) по чайной ложке через час. Ожидаемых благоприятных результатов не получено, несмотря на продолжительное употребление его больными. Наблюдали случаи отравления, выразившиеся общей слабостью, упадком деятельности сердца и общим тоскливым настроением. Оставление приема средства быстро восстанавливало прежнее самочувствие. Доктором Олениным чистотел применялся при резке матки. Результат был также отрицательным, не только в смысле излечения, но даже и улучшения болезненного процесса».

Больные, разумеется, безропотно сносили все эти проявления докторского рвения. Более того, тамбовская больница пользовалась славой одной из лучших в русском земстве. А уж оборудование там использовалось вообще на зависть жителям столиц. Главврач этой лечебницы П. Баратынский не без гордости отчитывался: «Настоящий рентгеновский аппарат, уже третий в больнице, поставлен фирмой Saints в начале 1913 г. и обошелся в 2 900 рублей, бывший на его месте аппарат Всеобщей     компании     электричества как негодный снят. Настоящий аппарат, по согласному мнению работающих врачей, удовлетворяет современным научным требованиям».

Ради таких чудес прогресса можно было и поганый бородавочник стерпеть. Тем более     в    других земских больницах дело обстояло более чем скверно. В частности, в докладе земскому собранию города Тулы сообщалось без обиняков: «Все больничные здания до последней мелочи требуют перестройки, невозможно оставлять в них больных, так как их жизни грозит опасность от ожидаемого падения потолка и разрушения стен».

Какой уж тут рентген!

***
По мере сил земские деятели занимались профилактикой заболеваний. Ратовали о водопроводе, проводили санитарные проверки мясных лавок, инспектировали постоялые дворы. В городе Муроме земство содержало тюрьму — и самое себя критиковало: «Помещение совершенно не соответствует цели: на концах коридора помещены отхожие места — запах несется по коридорам и проникает в камеры, которые полны им, несмотря на открытые окна. Кухни совсем нет, вместо нее устроена в коридоре, недалеко от входа русская печь — в смысле экономии место это удобно, но способствует распространению дурного запаха и растаскиванию грязи».

Правда, по ходу дела, отмечало положительные сдвиги: «Арестованные были на прогулке чисто одеты, несмотря на праздничный день все трезвые. Вообще порядок, насколько он зависит от смотрителя, вполне удовлетворительный».

Правда, арестанты в таких тюрьмах были не особенно опасные, какие-то даже курьезные. Газеты города Владимира, к примеру, сообщали о таких преступниках: «Решения Городского Судьи 2-го участка города Владимира по полицейским протоколам…

Суздальская мещанка Марья Иванова Мешкова привлекалась к ответственности по 102 ст.     Уст.     о наказ. за то, что, очищая помойную яму, выливала нечистоты в сад, за что и приговорена к штрафу в 5 рублей с заменою, при несостоятельности, арестом в земском помещении на 2 дня«.

Или: «Суздальская мещанка Татьяна Петровна Доброхотова привлекалась к ответственности по 38 и 42 ст. о наказ. за нарушение тишины и спокойствия в пьяном виде близ казенной винной лавки № 5 и за оскорбление на словах городового Исаченко, за что и приговорена к аресту при земском помещении на 4 суток».

Душ невинных эти тати не губили.

***
Кстати, и знаменитая московская лечебница, известная под именем Канатчиковой дачи, возникла вследствие земской активности. Писатель Телешов рассказывал, что как-то раз на заседании земского губернского собрания московский городской голова Николай Алексеев неожиданно сказал:

— Если бы вы взглянули на этих страдальцев, лишенных ума, из которых многие сидят на цепях в ожидании нашей помощи, вы не стали бы рассуждать о каких-то проектируемых переписях, а прямо приступили бы к делу. Для этого нужно немедленно найти помещение и сегодня же его отопить, завтра наполнить койками, а послезавтра — больными… У вас нет коек? Я дам вам на время городские койки. У вас нет белья? Я дам вам запасное городское белье. Я сделаю все, чтобы приют открылся не далее как через десять дней.

— В десять дней ничего нельзя сделать, — возразили ему. — Наше постановление войдет в силу только через восемь дней.

— Оно войдет в силу завтра, — отрезал Алексеев. — Я ручаюсь, что постановление наше будет представлено сегодня же, сейчас же к утверждению, и завтра все будет готово.

Действительно лечебница была открыта всего-навсего за полторы недели или же Телешов преувеличивал — не важно. Если преувеличивал, то не существенно, а история Канатчиковой дачи и без Телешова изобилует легендами.

Версия для печати