Инсталляция или смерть
Проблески жизни на веницийских камнях

На минуту старик растерялся.
— Вы приезжий? — спросил он. — Вы не живете здесь?
— Нет, не живу, — сказал я.
— Ну, значит, вы хотите посмотреть могилы, — сказал старик. — Гробницы, знаете, закопанные люди, памятники.
— Я не хочу смотреть ваши могилы. Зачем это мне?
— Может быть, вы посмотрите надгробное окно?
Я не согласился даже на это, и старик выпустил свой последний заряд.
— У меня есть там внизу, в склепе, пара черепов. Идемте же, посмотрите черепа. Вы молодой человек, вы путешествуете и должны доставить себе удовольствие.
Тут я обратился в бегство и на бегу слышал, как старик кричал:
— Посмотрите черепа! Вернитесь же, посмотрите черепа!

Джером Джером

I.
Четыре часа заполдень и полтора графина сухого, церковь Санто-Стефано и жареный окунь: я сидел на площади, покинутой даже американскими пенсионерами, в дремотном одиночестве, не имея сил и желания подняться. Надо бы посмотреть Фрари, пора допивать и отправляться во Фрари, — убеждал я самого себя, поглаживая запотевший стакан. Куда там: венецианские campo устроены так, что околачиваться на них можно вечно, — и если бы тревожное, беспокойное чувство туристической вины не погнало меня в сторону францисканского храма, я бы, верно, так и остался в кафе, любуясь запертыми черными ставнями окрестной готики, сокращая усыпляющий винный запас. Правда, я уже знал, что пьяную лавочку по всей Венеции закрывают с закатом. То был мой первый закат.

Я приземлился возле Лагуны за день до этого и почти сразу же оказался предоставлен себе. Друг мой Глеб, тамошний житель, к которому я прилетел, вынужденно отбыл в Россию, едва меня встретив. Впрочем, он успел показать мне нечто существенное. «Что вы хотите смотреть?» — «Тлен, пыль и камни». — «Извольте». Мы поднялись на колокольню острова Сан-Джорджо-Маджоре («И вам наверх, ребята?» — покосился на нас русский лифтер), парой монет бросили лучик на «Тайную вечерю» Тинторетто, зашли в самую лучшую, по словам Джозефа  Б., подворотню на свете, выпили spritz, непременный местный напиток безделья и праздности. Глеб показал мне места, некогда обжитые Вяземским и семьей Фикельмон, с моста Академии махнул рукой в сторону коллекции Гуггенхайма (я по-хрущевски нахмурился) и, наконец, в непосредственной близости от моста Вздохов завел меня в ренессансный тюремный подвал.

Вот оно! Склепы, карцеры, цепи, подвалы! — начал я восторгаться. Не тут-то было. В бывшей тюрьме прогрессивно мигали и крякали телевизоры, крутились прожекторы, и механический голос сообщал концептуальную весть на дальневосточном наречии. «Современное искусство, биеннале, корейцы», — улыбался мне Глеб, объясняя, а я вертел головой: в том, как беспечно и ловко среди темных камней были разложены праздничные «артефакты», было что-то неправильное. Что-то чужое для камня. «Лучше уж быть здесь арестантом, чем куратором», — хотелось пожаловаться, но из вежливости к голосящим на все лады произведениям я промолчал. В ту же ночь мне отдали ключи от мансарды палаццо графини де Полиньяк, а до того — семьи Контарини, выход с лестницы справа на улицу, слева — прямо на пристань Большого Канала. Я распрощался с хозяином и остался на всю неделю один. Завтра иду смотреть церковь Фрари, — порешил я, укладываясь.

Наутро, ковыляя через мост Академии, я еще раз взглянул на музей Гуггенхайма, эти «наносы дряни», как выругался классик. Эрнст, Малевич, Дюшан и Дали, рождение, прости Господи, жидких желаний. Хорошо, что они хоть не ставили в древних камерах воющие телевизоры. Зачем и кому, кроме чертей и балбесов, нужно видеть их именно здесь, по соседству с храмом Салюте, где резная Мадонна спасает Венецию от чумы? Стало быть, от новейших ис кусств не спасла и она. К счастью, меня ждет Беллини. Но, с поправкой на окуня и сухое, к нему я подался значительно позже, побаиваясь ажиотажа. И не напрасно: около Фрари всегда столпотворение, а я уже еле стоял на ногах от жары и графина. Пенсионеры, блондинки, экскурсанты, матерящиеся на родном, японки с мороженым, арапы, недозволенным образом продающие сумки, и снова пенсионеры — в гондоле, с нанятым аккордеоном.

«Как смешно, — думал я, глядя на ровную стену из спин, рюкзаков, длинных локонов и ядовитого цвета маек. — Та девушка, в десяти шагах впереди, под руку с кавалером, странным образом напоминает другую, мне донельзя знакомую. Рост, фигура, походка». Я чуть ускорился, догоняя, — и гулявшая пара моментально перестала казаться забавной. Дело в том, что на свете есть люди, которых, как бы вы того ни хотели, вы уже не научитесь не узнавать.

II.
Десять лет назад мы познакомились в университете. Невест положено было отыскивать на филологическом, там же развивались и сюжеты с менее удачным финалом. Она была преувеличенно ти хой, домашней: мягкий голос, роди тельский дом, конечно, на метро «Аэропорт», прилежная расшифровка днев ников одного довольно унылого славянофила, вязаный свитер, интересный моим неумелым рукам второкурсника. Я был ужасно влюблен: водил ее по бульварам, пугая рассказами о художнике, что лаял в те годы собакой, и еще об одном, драчливо-сортирный промысел которого вряд ли был правильной темой в процессе ухаживаний, но мне уж очень хотелось соригинальничать. Да что уж там — мне страсть как нравилось современное чудо-искусство, такое лихое и бравое, а также «вменяемое и адекватное в выборе дискурсивных стратегий», как писали в тогдашних журналах. В восемнадцать лет еще не стыдно быть умным и очень продвинутым. Ей, кажется, нравилось, что я нес, — до меня о перформансах с актуальными акциями она и не подозревала.

А потом она меня бросила. Кажется, не за-ради кого-то, а попросту я ей наскучил или были иные причины, мне до сих пор неведомые. Я очень долго страдал, причитал, ныл и надоедал ей, уже безразличной, а после, наконец, успокоился. Кроме меня, она вроде покинула и славянофила, получила диплом, переехала в менее интеллигентный район, а еще, сильно позже, завела себе долговязого недоросля. Того самого, что таращится на меня возле Фрари — пока я сообщаю ей, шокированной моим появлением, что, мол, приехал, недавно, у друга, Беллини, впервые, мансарда, сухое, походка, нечаянно, рад. «А ты на биеннале?» — спрашивает она уверенно. Я сомневаюсь, как лучше ответить. Нет, я скорее по части камней и церквей, инсталляции — это, конечно, достойно внимания, но в этот раз без меня и т. п. Выясняется, что она здесь по делу: занимается русскими выставками, важный куратор и специалист по контемпорари арт. Я уважительно что-то поддакиваю. Им нужно на самолет, извини, было мило так встретиться. Провожая глазами куратора под руку с некуратором, уходящих по-быстрому прочь в совершенно чужом городе, я понимаю: Беллини и Фрари сегодня меня обо ждут. Я присаживаюсь в первом попавшемся заведении и предсказуемо выбираю холодное и дешевое. Когда небеса издеваются, грешники от огорчения напиваются.

Они опоздали на самолет. Я был найден по телефону все в том же кафе (позади еще полграфина) и торжественно обещал приютить их — ибо семья Контарини, графиня де По линьяк и друг мой Глеб отлучились на время. Мы принялись жить втроем в одной комнате, в разных углах. Той же ночью, глядя на их суету возле простынь, дорожных баулов, расчесок, сорочек и джинсов, я думал о том, сколько раз нечто схожее повторялось со мной — в роли того же нескладного мальчика, что готовится спать рядом с ней. Вроде того, но другого. Он, кажется, изготовляет арт-видео — надо полагать, актуальное и дискурсивно продвинутое. Исполать ему. Но как она ладно, прелестно сидит на подоконнике — церковь Санта-Мария-дель-Розарио в полутьме за окном ей так гармонично подходит. Я обнаглел и спросил у видеомейкера, сколько лет ему. Два дцать. Когда я гулял ее всеми бульварами, ему было десять. А когда переживал и отчаивался — уже одиннадцать? или двенадцать? Я позабыл. Только они улеглись, обнялись и заснули невинным сном благопристойных гостей, я обнаружил, что не чувствую ничего. Нуль, пустота и глухая могила — на том месте, где у мальчика-второкурсника была ревность к дневнику одного несомненно унылого славянофила и еще уйма прочих страстей. Брысь, немедленно спать. В Венеции сон недолгий — до первых колоколов.

На другой день я затащил их смотреть францисканскую церковь — другую, не Фрари, поменьше и тише. Впрочем, и там есть Мадонна Беллини. Пока мы туда шли, я молчал и прислушивался к разговору. «Перформативная стратегия этой акции указывает на трансгендерные амбиции», — бубнил ее милый друг, и что-то еще про Лакана. Судя по их обсуждениям, вся Венеция, город зеленых ступеней, ведущих к воде, православных святых на уцелевших от Византии иконостасах, кривых и глухих закоулков и спрятанных, тайно цветущих дворов, была столицей радикального, репрессивного, речевого, репрезентирующего им обоим что-то важное жеста. Жеста, не образа, — образам я пошел поклониться один, покуда они продолжали беседовать об артефактах. В храме Сан-Франческо-делла-Винья было пусто, один только монах в тонких очках и сандалиях на босу ногу без всяких эмоций смотрел на то, как я неправильно перекрестился. Туризм стоит схизмы. Я хотел было вернуться на улицу, но обнаружилось, что есть другой выход.

Рядом с церковью оказался незаметный для посторонних кладбищенский дворик. Могилы были вмурованы в каменный пол. Я, как зачарованный, принялся кружить перед ним, напрасно пытаясь понять, кто был здесь похоронен, когда, сколько здравствовал и в каком был чине. Здесь было то, что я искал. Чужая и уже прожитая жизнь, ее пыльные, ветхие знаки есть главный смысл куда-либо ездить, ведь не в поисках же «острых ощущений и позитивных развлечений» я сюда направлялся, а только за памятью — мертвой, но оттого не менее драгоценной. Однако, увлекшись камнями, я не увидел самого главного. Чуть позади, в глубине, прямо на стертых веницийских могилах, — стояли объекты и артефакты. Картонные граждане, почему-то без головы, покачиваясь, изъясняли неведомый мне арт-проект. Прямо над воротником к ним была прикреплена электронная надпись бегущей строкой, равно мне непонятная. Мои спутники, до сих пор скучавшие, оживились. Оказалось, что безголовые чучела, возвышавшиеся над гробами, здесь зачем-то нужны, и их скрытое предназначение требует острой дискуссии прямо сейчас. Я было отвернулся, но не удержался — и посмотрел краем глаза на них, споривших о своем, дискурсивном. Высоченный, румяный видеомейкер в красных шортах был, конечно, всем плох с точки зрения строгости темной могилы, на которой стоял, — но ведь именно он был счастливо влюблен и почти что женат, именно он, а не я и уж тем более не покойник, прах которого он попирал нарочито небрежными кедами. Ну а что до нее — почему-то спустя десять лет я по-прежнему думал, что нету такого наряда, в котором она может выглядеть дурно. Я вздохнул, подошел к ним, переступив через гробовой камень, и попытался встроиться в разговор об актуальных стратегиях.

III.
Через два часа после их вторичного — и успешного — выезда в аэропорт я сидел на Санто-Стефано. Рыбный день был вчера, поэтому только графин составлял мне компанию. Я уже более чем изрядно набрался, и даже Беллини, еще не виденный в церкви Санти-Джованни-э-Паоло, не отягощал мою беглую совесть. Как же так вышло, что она появилась и отбыла восвояси, не оставив прежнего второкурсника в клочьях? Неужели меня даже не раздражает куратор в обнимку и под руку с некуратором? Почему я в своем добродушном, нетрезвом, туристическом мареве симпатизирую жертвам биеннале? Гроб, пожалуй, бывает неправ в своей безукоризненной ясности: и тому безобразному миру, что шумит наверху, должно быть свое место. Оно заодно продлит жизнь каждому темному камню, могильному или тюремному, дав ему новый, румяный сюжет. Так же и мне, одинокому неразумному пьянице, пригодилась моя высокохудожественная бывшая половина.

Рядом со столиком, на стене я приметил афишу. Некая знаменитая англичанка приглашала посетить ее новый перформанс. Она будет встречаться со всеми прохожими и из них выбирать — то ли объекты, то ли артефакты для своего, вестимо, трансгендерного проекта.

Я спросил у официанта расчет и отправился на встречу с современным искусством.

фотограф на свадьбу в зеленограде
Версия для печати